Одним из самых заметных и обсуждаемых романов последнего времени стал "Щегол" американской писательницы Донны Тартт. За него Тартт уже получила Пулитцеровскую премию, а также ряд других наград. Об особенностях этой книги, о любви к переводам, а также о многом другом Григорий Аросев специально для сайта "Британии" поговорил с Анастасией Завозовой, переводчиком "Щегла".
- Расскажите, пожалуйста, о себе и о своём переводческом "генезисе".
- "Генезис" – это очень серьёзно, даже для разговора о переводе. По мне, так любая интересность человека кончается, когда он начинает говорить о себе очень серьёзно – в терминах бытия и становления. "Становление моё как переводчика началось в одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году, когда маменька уронила меня лицом в Cоветскую энциклопедию..." Так, конечно, не пойдёт.
У меня нет вообще какой-то сложившейся сюжетной истории о том, как и почему я стала переводчиком. Я сразу выросла, зная, что буду переводчиком. Это довольно странно звучит, но у меня нет этому никакого внятного объяснения. Помню, что в детстве говорила, что хочу быть переводчиком, даже не зная, что это слово, собственно, означает. Помню, как лет в четырнадцать нашла моэмовскую "The Painted Veil" и решила, что буду её переводить. Месяца четыре я решала, как переводить первую фразу – "She gave a startled cry". Логика подсказывала, что надо написать "Она испуганно вскрикнула", но отличница во мне боялась при переводе потерять что-то важное, (например, неопределённый артикль "a") и думала, что, возможно, надо переводить всё как есть – "Она издала испуганное восклицание".
Так я столкнулась c основной проблемой художественного перевода – должен ли перевод звучать как вполне русский текст, поняла, что сама не справлюсь и перевод на какое-то время отложила. Затем я поступила в университет и на втором курсе пришла на семинар по художественному переводу, который вела Александра Леонидовна Борисенко. На первом занятии мы переводили отрывок из книги Эми Тэн "The Bonesetter's Daughter". Я принесла отрывок домой и поняла, что с четырнадцати лет ничего во мне не изменилось. Мне по-прежнему было жалко терять неопределённые артикли, поэтому я сдала текст с вариантами перевода. Под звёздочками. Александра Леонидовна – очень хороший преподаватель. Она всегда видит в студентах что-то хорошее и не стесняется им об этом говорить. "Настя, – воскликнула она, – какая хорошая идея с вариантами под звёздочками! Но вам нужно остановиться на каком-то одном – это значительно улучшит ваш перевод". После этого с переводом у меня всё действительно стало гораздо лучше.
- Какие были ваши первые опыты после окончания университета?
- Они, на самом деле, были ещё в университете. Мы всем переводческим семинаром делали книгу – и этот опыт оказался чуть ли не полезнее всего, что я учила в университете (хотя я с нетерпением жду, когда же мне всё-таки пригодится готский язык). Мы решили сделать антологию неизвестных детективных авторов викторианской эпохи – в англоязычной литературе их, кроме Конана Дойля, было неожиданно много. Так появилась книга "Не только Холмс", а я узнала, как вообще сделать книгу с нуля (во время работы над вторым томом, например, мы даже узнали, как покупаются права на литературное произведение) – не только, как перевести и отредактировать рассказ, но и как вообще выбрать материал для книги, как писать вступительные статьи, как общаться с издательством, с редактором и корректором, как оформлять сноски и проч.
А уже когда я окончила университет, мне внезапно досталось переводить "Pride and Prejudice & Zombies" – помните, был лет пять-семь назад бум на пюре из литературного материала. Вот и здесь – роман Джейн Остен был перемешан с зомби, катанами, ошмётками мозгов и скабрезными шутками. Все они вертелись вокруг слова "balls" ("Мистер Дарси и бал"), было весело. Я согласилась её переводить, потому что очень люблю Джейн Остен и считаю, что её зомби не испортишь.
- Готский?! А какими языками вы владеете, помимо уже упомянутых?
- По образованию я "филолог, преподаватель датского языка и зарубежной литературы", поэтому готский, древнеисландский и древнедатский входили у нас в обязательную программу для изучения.
Хорошо знаю я всего три языка – русский, английский и датский. Могу легко читать на норвежском (на букмоле, разумеется – данизированном норвежском) и на шведском, это понятно. Умею немножко изъясняться по-немецки, на котором хорошо говорила в детстве, но потом забросила – теперь все мечтаю найти время и доучить.
- Как в вашей жизни появился "Щегол"?
- Я начала читать Тартт сравнительно поздно. Одно время я работала с книгами – тогда "Иностранка" впервые пристойно перевела "Тайную историю". До этого существовал только довольно неуклюжий, пиратский, по ощущениям, перевод, где фамилия Тартт на обложке была указана с одной буквой "т", что в корне нелепо и проч. И вот тогда, я помню, мне всё попадалась и попадалась на глаза "Тайная история". Однако я тогда была во власти распространённого заблуждения – мол, если про книжку все говорят, то это, наверное, какой-то коммерческий ужас, а я же не такая и буду читать своего Бьернстьерне Бьернсона, потому что кроме меня его, наверное, уже не прочитает никто. К тому же аннотация у книги была на редкость ужасна – какие-то богатые школьники вспоминают, как кто-то умер, какие-то поминки по чистогану просто.
Но хорошо, что литературный пубертат все-таки иногда проходит, потому что году в 2012 я все-таки прочла "Тайную историю". Я отчётливо помню как я лежала с простудой и читала эти восхитительные сцены – неспешные, роскошные, тарттовские – с роскошной до порочности осенью в Вермонте, пагубным стремлением к красоте и постепенным разматыванием дружбы в ниточки нервов. Не влюбиться в то, как пишет Тартт – неторопливо и так, будто бы у нее есть всё время мира, было невозможно. Я только жалела, что не прочла "Тайную историю" раньше, потому что она, конечно, вся скроена для двадцати лет, когда особенно остро ощущаешь своё физическое тело – с одной стороны, чувствуешь себя таким Гераклом, которому подвластно всё, а с другой – очень ощущаешь, что до богов тебе всё-таки далеко. Ричард Пейпен – он такой вот максимальный подросток с гибельной тягой к красивому, да и Фрэнсис – рыжий и угловатый – говорит потом об этом извечно стремлении приписать изящному изгибу рта внутреннюю глубину характера.
Разумеется, я отругала себя за то, что не читала Тартт, потому что её читали все и принялась за второй её роман – "Маленький друг" – который оказался ещё лучше первого. У Тартт все романы о тяге к недостижимому, но этот – о побеге из жизни в детство – самый лучший.
Оно, возможно, и хорошо, что я прочла Тартт только в 2012 году, потому что она пишет по роману раз в десять лет и следующего мне пришлось бы ждать долго. Но поскольку "Маленький друг" был издан в 2001 году, то как раз в начале 2013 объявили о том, что выходит третий роман Тартт – "Щегол". Надо сказать, что я даже не думала, что вообще смогу его перевести. Я ждала его как читатель и только изредка, читая ранние отзывы критиков о романе – мол, это новый Диккенс (а я очень люблю Диккенса) – завидовала будущему переводчику романа.
Потом стало известно, что права на новую Тартт выкупило издательство "Корпус", где всегда работали очень человечные люди. Им можно было задать глупый вопрос и получить какой-то нормальный ответ. Я решила написать в "Корпус", рассказать им, как я люблю книги Тартт и спросить, не нужен ли им для "Щегла" переводчик. Я внутренне знала, что они уже нашли кого-нибудь маститого, но для себя решила, что если есть один шанс из миллиона, что не нашли, то я всю жизнь себя буду ругать за то, что не написала. Это было, кажется, ещё летом – из "Корпуса" ответили, что ситуация неясная, но вроде бы уже переводчика нашли, поэтому я с чистым сердцем оформила на Амазоне предзаказ книги и совершенно про всё это забыла. В конце октября же, когда я прочла уже половину "Щегла" как читатель, мне написали из "Корпуса" и спросили, не хочу ли я перевести этот роман, раз уж я так люблю книги Тартт.
Донна Тартт – живой классик американской литературы. До этого я перевела всего два романа, один из которых был про мистера Дарси и бал. Я работаю полный день в офисе и перевод такой огромной книги отнял бы у меня всё оставшееся свободное время, включая то, которое было отведено на сон и еду.
Разумеется, я согласилась.
- Вы ещё совсем молодой переводчик, но в вашем послужном списке уже есть такой роман, как "Щегол". Как вы считаете, ваш случай – исключение или скорее правило?
- Донне Тартт было 28 лет, когда её дебютный роман "Тайная история" разошёлся огромный тиражом, а ей – начинающему автору – выплатили невероятный аванс (только аванс!) в полмиллиона долларов. Никто не пришел к ней и не сказал, слышь, Донна, дай нам взглянуть на твоё резюме – нет ли у тебя там "Войны и мира" в опубликованных работах, нам тогда поспокойнее будет?
Это к вопросу о молодости. Есть ли тогда определённый порог для переводчика, после которого ему можно переводить условного Сэлинджера – 40 лет или 45, например? 10 опубликованных переводов или 12? И на ком можно тренироваться молодому переводчику? Вот, например, если до двадцати пяти, допустим, переводить Даниэлу Стил, то можно потом сразу переходить к Энн Пэтчетт? Или нет, охолонись, молодежь, ты ещё Викторию Хольт не доела?
Письменный перевод – это такой навык, который можно прокачать вширь, но не в высоту. Нельзя сказать, вот пять лет назад я переводила не очень хорошо, а теперь, десять книг спустя, я смогу, наконец, перевести Донну Тартт, потому что как будто мышцы накачала и теперь мне её под силу будет выжать. Каждая новая книга – и ты сам перед ней абсолютно новый переводчик, тридцать тебе лет или сто. Нельзя взять, к примеру, голос Розанны МакНалти из романа Себастьяна Барри "Скрижали судьбы" и им озвучить Тео Декера. Для каждого романа нужно заново придумывать свой. Конечно, надо уметь писать – и любить это делать, но любишь ли ты писать и не заболит ли у тебя задница от долго сидения за одной фразой – это определяется в первые минуты работы над переводом, для этого не надо десять книг переводить.
И на самом деле я вовсе не исключение, у нас очень много "молодых" во всех смыслах переводчиков, которые отлично к тому же переводят – например, роман Джонатана Франзена "Свобода" перевели Дарья Горянина и Валентина Сергеева, две выпускницы семинара Борисенко-Сонькина, и перевели отменно. Просто об этом никто не знает. У нас редко вообще вспоминают о переводчиках, только если надо обругать – тогда, конечно. Нормального, адекватного критического анализа перевода, да и вообще адекватного разговора о переводе я вообще нигде уже давно не читала. Всё на уровне "понравилось – не понравилось" или "а вот недоработал переводчик Селёдкин, чего-то мне не хватило".
- А что было дальше, когда вы согласовали все нюансы с издательством и остались тет-а-тет с Тео Деккером?
- Не было ничего романтического – я сидела и переводила, сидела и переводила. Перевод только кажется увлекательным приключенческим занятием, на деле же – это кровь, пот и слёзы, особенно когда у тебя есть строгий график, которого нужно придерживаться. Я всё мечтаю переводить так, чтоб неспешно в одиннадцать утра выходить к моим тео декерам в махровом халате и с чашкою кофе, но пока что это не совсем совместимо с жизнью.
На самом деле, основными трудностями при переводе "Щегла" были как раз строгий график и ограниченное время. Тартт писала роман десять лет. У меня было десять месяцев. За это время мне нужно было не только перевести роман, но и освоить много интересных тем – основы подделки старинной мебели, последствия наркотического опьянения, посттравматический синдром. Поскольку перевожу я немного по Станиславскому – вживаюсь в сознание воплощаемого героя, то "играть" за Тео было нетрудно. У него отчетливый голос. Когда его осваиваешь, то уже знаешь потом, что и как он скажет. Единственная проблема – в книге перемежаются несколько голосов Тео, из разных его возрастов, поэтому надо было уследить, когда Тео говорит в реальном времени, а когда мы читаем о нём, подростке, но слышим на самом деле голос 27-летнего Тео, лежащего в отключке в гостиничном номере, или 23-летнего Тео, который пишет у себя в дневнике.
Легче всего шли все куски с Пиппой, потому что реальной Пиппы там нигде нет – она полностью придумка Тео, он её заидеализировал напрочь, как умершую мать, поэтому она вся – свет, любовь, воплощённый золотой "Щегол" и Тео описывает её безумно прекрасно и безумно легко, как счастье, как картину. Про счастье всегда хорошо переводить.
С Борисом не было проблем, за исключением водки и треников, конечно, он такой почти что реальный русский, свой пацанчик, "чоткий", но начитанный. И ещё – он диккенсовский Ловкий Плут, который становится Духом Рождества, поэтому в какой-то мере Борис – это тоже счастье. Счастьем, конечно, был Хоби и его мастерская.
Труднее всего мне дался отец Тео, по крайней мере сперва. Он появляется в начале второй главы, когда Тео вспоминает о том, как они жили вместе до того, как отец сбежал. И вот отец сопротивлялся переводу, как мог. Он очень интригующий персонаж ведь и мы про него мало знаем. Почему Одри Декер вышла за него замуж? Ну, понятно, дурой была, а ещё? Она – тонкий ценитель искусства, умница – и он? Даже юный Тео замечал, что отец кадрит женщин дурацкими второсортными приёмами, что же в нём было такого, что привлекло мать Тео? Ларри Декер более-менее дался мне для перевода только в Вегасе, когда он оказался в своей атмосфере. Я поймала его голос, но самого его так до конца и не разгадала. Возможно, так оно и было задумано.
- Ходят слухи, что вы лично общались с Донной Тартт и даже исправляли какие-то русские слова или фразы, в оригинале опубликованные с ошибками. Это правда? Если вы действительно общались с Донной, какой она показалась вам в личном (пусть даже лишь виртуальном) общении?
- Это не слухи, мы действительно переписывались с мисс Тартт – это вполне стандартная процедура, в 2015-то году и при живом писателе, чем гадать – можно задать вопрос и получить ответ, для перевода это очень важно. Она очень хорошо проработала "русскую тему", что бы там ни говорили, но какие-то ошибки всё равно были. Англоязычный читатель их бы не заметил, но русскоязычному читателю они бы сильно бросались в глаза. Например, шофёра Бориса в оригинале зовут "Gyuri", а у нас он Юрий. Где-то мы исправляли орфографические ошибки. Мне пришлось объяснять мисс Тартт разницу между матом и арго, между "зоной" и ГУЛАГом, но в целом ошибок у неё было немного, это не развесистая клюква.
Она очень вежливая и такая, знаете, "по делу". Со всеми моими правками соглашалась, отвечала очень чётко и спокойно, извинялась за ошибки. Впрочем, мне было не слишком интересно даже узнавать, какая она на самом деле. Мне важно было поговорить с ней как с автором книги – и всё. Я вообще очень поддерживаю её медийную стратегию. Когда она появляется на публике, то говорит только о книге и отказывается говорить о себе, и это правильно. Она фактически полностью убирает от взглядов читателей человека и становится как бы говорящей книгой – и тогда нам не остаётся ничего, кроме как смотреть на книгу, в книгу – и книгой же интересоваться. В свободное время она может жонглировать микроволновками и смотреть "The Homeland" запоем, но это уже не очень интересно, да и не очень нужно.
- Есть ли у вас, помимо ранее упомянутых преподавателей, русские переводчики, на опыт или знания которых вы ориентируетесь?
- Есть русские переводчики, чьими переводами я искренне восхищаюсь. Когда мне было лет 15, я взяла в библиотеке сборник скандинавских повестей "Фьорды" и два произведения оттуда – "Нильс Люне" Й.П. Якобсена (в переводе Елены Суриц) и "Виктория" Кнута Гамсуна (в переводе Юлианы Яхниной) – практически навеки меня влюбили в скандинавскую литературу. Не сюжетом, а тем, как они были переведены – там был какой-то роскошнейший, богатейший русский язык, в котором, что самое главное, сохранилась вот эта безумная, чахоточная скандинавская словесная красота, когда тоскливость настолько хороша собой, что становится прекрасной. Я потом прочла оба этих произведения в оригинале и могу сказать, что переводы оригиналам, конечно же, нисколечко не уступают.
У нас вообще есть (и было) очень много хороших переводчиков скандинавской литературы, это просто про англичан как-то всегда больше знаю – и говорят. Я выросла на книжках Анне-Катарины Вестли про маму, папу, бабушку и восемь детей – это прекраснейшие переводы ныне, к сожалению, покойной Любови Горлиной. Её же – безумной, дикой красоты перевод самого знаменитого романа Хербьерг Вассму – "Книга Дины". Все переводы со шведского Екатерины Чевкиной можно брать не глядя – особенно романы Майгулль Аксельссон – потому что они просто идеальны. И, конечно, мало где по-русски так отменно передана прекрасная гибельно-золотая скандинавская осень, как в переводе Ольги Дробот романа Роя Якобсена "Чистая вода".
Мой кумир, кстати, переводчик Руслан Косынкин, который перевёл почему-то очень мало книг, хотя я считаю, что издатели должны ползти за ним на коленях и совать ему пачки денег под клавиатуру. Я читала два его перевода – "Популярная музыка из Виттулы" Микаэля Ниеми и "Шальные деньги" Йенса Лапидуса, и у него настолько везде живой и настоящий русский язык, что мне при чтении становилось невероятно, по-хорошему завидно. "Шальные деньги" – это вообще чернушный роман про гангстерские разборки, я бы это в жизни читать не стала, но купила, зная только, что переводил он – и это было божественное чтение, чёрт с ним с сюжетом, зато в языке перевода ни одного огреха, ни единой угловатости.
- Что, по вашему мнению, самое главное для переводчика художественной литературы на русский язык?
- Мне кажется, самое-пресамое важное – это обладать огромной, вот до неба прямо, любовью к этому делу. Любить именно переводить – сам процесс – и любить его настолько, чтобы быть готовым и к тому, что не разбогатеешь на этом примерно никогда, и что как переводчик ты всегда будешь виноват во всём (не понравилась книга – ну, наверное, перевод подкачал), и к тому, что все вокруг всегда будут лучше тебя знать, как именно нужно было перевести тот самый неопределённый артикль а. Знать – и всё равно переводить, потому что это чистейшее, почти физическое удовольствие. А больше и не знаю, что. Читать очень много, наверное.
Беседу вёл Григорий Аросев
Фото предоставлено Анастасией Завозовой
